Уленшпигель вплетает в волосы Сиф золото рейха.
Обычный итог использования Интернета при неконкретно и некорректно сформулированном запросе: бездна сведений, нулевой результат.
Кирилл читал «Вия» очень давно, однако запомнил, что больше всего, до муки, его напугало, когда у Гоголя панночка, ведьма, мёртвая девушка, перед рассветом была названа «трупом». Женский род переменился на мужской, словно у могильной нечисти была особая природа, не сопрягающаяся с человеческой, и, умирая, человек менял не жизнь на смерть, а природу на природу.
У японцев тоже есть оборотни, вспомнил Кирилл. Лисы-оборотни кицунэ. Только азиатские чудища не страшные. Азиаты — они ведь буддисты или что-то вокруг этого, сам с собою рассуждал Кирилл. У буддистов переселение душ, метампсихоз. В одной жизни ты человек, в другой — волк, в третьей — какая-нибудь жаба. Стать животным — удел каждого, по большому счёту, ничего страшного, хотя и обидно. Потому в Азии превращение человека в зверя лишено того ужаса, который сопутствует оборотню в Европе.
Обходя маленькую ёлочку, Кирилл поймал краем глаза какой-то тёмный промельк на поляне и быстро оглянулся. Ничего. Только посреди поляны стоял ещё один старинный крест. С других точек Кирилл его не видел. Кирилл пошёл к кресту. Он успокоился, ему было интересно. Ведь это же настоящий раритет раскольничьих времён. Хотя простоит ли деревянное сооружение, вкопанное в землю, целое столетие? Нет, вряд ли. Значит, какие-то последователи вкопали здесь этот крест лет 20-30-40 назад.
Крест был высотой метра два. Мощный тёсаный брус совсем сгнил у основания. Две перекладины — маленькая косая и большая прямая — были вставлены в пазы, место стыков обросло плесенью. Треугольная кровля из двух треснувших досок держалась на ржавых гвоздях.
В теле креста была вырезана ниша для иконы, и сейчас нижняя полочка нежно зеленела тонким мхом. Крест потихоньку умирал.
Удивительно, подумал Кирилл. Мировая архитектура — каменная, один раз построил — и навеки запечатлел свою идею, свою мысль. А русская архитектура — деревянная. Три-четыре десятилетия, и всё разваливается. Три-четыре десятилетия — срок одного поколения. Мысль, идею сохраняет в себе общество, бесконечно воспроизводя недолговечные и тленные формы. И с таким способом существования мысль всегда живая, всегда — гребень волны, а не глубины океана, всегда отбирается лучшее, максимально насыщенное информацией. Выходит, что деревянное зодчество — это архивация усложняющегося мира каждым новым поколением. Если в Европе её наследие — огромное множество файлов от разных поколений, то в России — один и тот же файл, который вечно в работе. Приходит поколение, этот файл разворачивает, правит, немного дополняет, архивирует. Потом следующее поколение опять разархивирует тот же файл, опять правит, опять дополняет, опять архивирует. И так далее. Такое количество работы над одним и тем же файлом превращает этот файл во что-то вроде намоленной иконы, которая способна творить чудеса.
— Я старше вас почти вдвое, Кирилл, — говорил Роман Артурович, — и моё детство пришлось на время Советского Союза. Тогда я думал, что к моим зрелым годам люди уже построят на Луне какой-нибудь город. А человечество, похоже, утратило интерес к космосу. Может, это и правильно. Нам ещё рано во вселенную.
Кирилл читал «Вия» очень давно, однако запомнил, что больше всего, до муки, его напугало, когда у Гоголя панночка, ведьма, мёртвая девушка, перед рассветом была названа «трупом». Женский род переменился на мужской, словно у могильной нечисти была особая природа, не сопрягающаяся с человеческой, и, умирая, человек менял не жизнь на смерть, а природу на природу.
У японцев тоже есть оборотни, вспомнил Кирилл. Лисы-оборотни кицунэ. Только азиатские чудища не страшные. Азиаты — они ведь буддисты или что-то вокруг этого, сам с собою рассуждал Кирилл. У буддистов переселение душ, метампсихоз. В одной жизни ты человек, в другой — волк, в третьей — какая-нибудь жаба. Стать животным — удел каждого, по большому счёту, ничего страшного, хотя и обидно. Потому в Азии превращение человека в зверя лишено того ужаса, который сопутствует оборотню в Европе.
Обходя маленькую ёлочку, Кирилл поймал краем глаза какой-то тёмный промельк на поляне и быстро оглянулся. Ничего. Только посреди поляны стоял ещё один старинный крест. С других точек Кирилл его не видел. Кирилл пошёл к кресту. Он успокоился, ему было интересно. Ведь это же настоящий раритет раскольничьих времён. Хотя простоит ли деревянное сооружение, вкопанное в землю, целое столетие? Нет, вряд ли. Значит, какие-то последователи вкопали здесь этот крест лет 20-30-40 назад.
Крест был высотой метра два. Мощный тёсаный брус совсем сгнил у основания. Две перекладины — маленькая косая и большая прямая — были вставлены в пазы, место стыков обросло плесенью. Треугольная кровля из двух треснувших досок держалась на ржавых гвоздях.
В теле креста была вырезана ниша для иконы, и сейчас нижняя полочка нежно зеленела тонким мхом. Крест потихоньку умирал.
Удивительно, подумал Кирилл. Мировая архитектура — каменная, один раз построил — и навеки запечатлел свою идею, свою мысль. А русская архитектура — деревянная. Три-четыре десятилетия, и всё разваливается. Три-четыре десятилетия — срок одного поколения. Мысль, идею сохраняет в себе общество, бесконечно воспроизводя недолговечные и тленные формы. И с таким способом существования мысль всегда живая, всегда — гребень волны, а не глубины океана, всегда отбирается лучшее, максимально насыщенное информацией. Выходит, что деревянное зодчество — это архивация усложняющегося мира каждым новым поколением. Если в Европе её наследие — огромное множество файлов от разных поколений, то в России — один и тот же файл, который вечно в работе. Приходит поколение, этот файл разворачивает, правит, немного дополняет, архивирует. Потом следующее поколение опять разархивирует тот же файл, опять правит, опять дополняет, опять архивирует. И так далее. Такое количество работы над одним и тем же файлом превращает этот файл во что-то вроде намоленной иконы, которая способна творить чудеса.
— Я старше вас почти вдвое, Кирилл, — говорил Роман Артурович, — и моё детство пришлось на время Советского Союза. Тогда я думал, что к моим зрелым годам люди уже построят на Луне какой-нибудь город. А человечество, похоже, утратило интерес к космосу. Может, это и правильно. Нам ещё рано во вселенную.